Лев Ягман [Агмон]
ЛЕВ ЯГМАН [АГМОН]- узник Сиона из Ленинграда: 5 лет лагерей (с 1970 по 1975 годы). Репатриировался в Израиль в 1975 г. Проживает в Хайфе.
Интервью взял Аба Таратута 4 ноября 2005 г. в Хайфе.
|
Лев Ягман [Агмон]
|
|
Аба Таратута: Мы беседуем с Львом Ягманом, узником Сиона. Начнём, наверное, с детства, где и когда родился и т.д.
Лев Ягман: Родился я в Ленинграде в 1940 году. Отец родился и вырос в Новгородской области. Его дед был кантонистом (cantonists were underage boys who were educated in special military schools for future military service. They were granted the right to live outside the Pale of Jewish Settlement after demobilization), поэтому они получили право жить вне черты оседлости, а после революции вся семья перебралась в Ленинград. Мать моя родилась в Невеле в Белоруссии, и после революции ее семья тоже переселилась в Ленинград.
А.Т.: У большинства евреев так было.
Л.Я.: Родители мои не были религиозными, и дома не соблюдался кашрут, но на Песах дома всегда была маца, а по праздникам отец ходил в синагогу и постился в Йом Кипур. Все это не мешало ему в повседневной жизни быть простым советским гражданином. Дома между собой они говорили на идиш, только когда хотели, чтобы мы, дети, их не поняли.
А.Т.: В субботу отец работал?
Л.Я.: Естественно, да.
А.Т.: Родители были беспартийные?
Л.Я.: Да.
А.Т.: Это были ещё сталинские времена?
Л.Я.: Да. Когда у нас дома собирались родственники, всегда пелись еврейские песни. Это самое яркое воспоминание моего детства. Я всегда знал, что я еврей. У нас дома говорили: еврей всегда «годен с ограничением», поэтому чтобы быть равным, ты должен быть лучше во всем. Друзья у меня были в основном евреи. В школе у меня лично особых проблем не было. Я не был похож на еврея, но всё, что касалось еврейских проблем, меня очень задевало. Я всегда резко реагировал на это, за любое оскорбление сразу кидался в драку, невзирая на соотношение сил, поэтому со мной не любили связываться.
А.Т.: В каком районе ты жил?
Л.Я.: Последние годы я жил в районе Лесотехнической академии. Школу я окончил с медалью и мог поступать в любой институт, но я знал, что есть места, в которые лучше не соваться. Поэтому выбрал институт, в котором отношение к евреям было более либеральным. Я поступил в Кораблестроительный институт, у меня диплом инженера-механика по судовым двигателям. В жизни же мне приходилось заниматься чем угодно. Последние 30 лет я занимаюсь топливными системами.
А.Т.: Поступление было без проблем?
Л.Я.: Так как у меня была медаль, я сдавал всего два экзамена. Ещё до окончания школы я стал всё больше интересоваться еврейскими делами. Я познакомился в синагоге с пожилым евреем, который до революции преподавал в еврейской гимназии, и начал с его помощью учить идиш. Я ходил на все представления и концерты, которые были, читал книги и со временем стал немного говорить на идиш. Окончил институт, женился, работал инженером, у меня были уже дети, но интерес к еврейству у меня не пропал. На одном из концертов я познакомился с ребятами, которые тоже интересовались этими делами. Мы стали встречаться, постепенно образовалась группа единомышленников, которые больше чем просто интересовались еврейским вопросом. Тогда же я окончательно пришёл к выводу, что возможность жить еврейской жизнью в Советском Союзе совершенно утопична, и поэтому надо стремиться уехать оттуда.
А.Т.: Какой примерно год был переломным в этом решении.
Л.Я.: В принципе, мысли о том, что я не хочу жить в Союзе, а хочу уехать, возникли у меня впервые, когда мне было 15-16 лет. Тогда в мои руки попали брошюрки и разные сувениры, которые привезла израильская делегация на студенческую олимпиаду в Москву.
А.Т.: Хавкин с ними общался тогда.
Л.Я.: Таким образом, ещё перед Шестидневной войной у нас образовалась группа, которая объединилась в сионистскую организацию.
А.Т.: Кто туда входил?
Л.Я.: Был там Давид Черноглаз, Гилель Бутман, Владимир Могилевер, Соломон Дрейзнер и другие. Мы разделились на несколько групп, каждая группа имела представителя в комитете, принимавшем решения.
А.Т.: Было какое-то положение об организации?
Л.Я.: Был устав. Первоначальная цель – борьба с ассимиляцией, изучение истории евреев и иврита. Окончательная цель - алия. Мы начали организовываться и учиться, а также учить других. Были созданы ульпаны для изучения иврита и ульпаны, в которых читались лекции по истории еврейского народа.
А.Т.: Лекции читали члены комитета?
Л.Я.: Читали все, кто мог.
А.Т.: Сколько человек входило в организацию?
Л.Я.: В организацию на последнем этапе перед разгромом в 1970 году входило около 35 человек.
А.Т.: Была процедура приёма?
Л.Я.: Каждая группа решала процедуру приёма сама. Не было общих собраний. Например, наша группа состояла из пяти человек, мы старались не контактировать с членами других групп. От нашей группы представителем в комитете был Давид Черноглаз.
А.Т.: Но ваша группа решала, принимать или не принимать конкретного человека?
Л.Я.: Да, конечно. Кто-то рекомендовал, а группа, голосуя, принимала решение. Теперь о курсах по истории. Историю мы все знали относительно плохо, пособий не было, и мы решили эту проблему, разделив весь необъятный материал по разделам между отдельными людьми. Скажем, мой курс был история евреев в Польше. Я сумел достать книги Греца и Дубнова, подготовил лекции, и у меня было несколько потоков слушателей.
А.Т.: У тебя дома?
Л.Я.: Да. Были «специалисты» по древней и современной истории государства Израиль и т.д. Охватить всё одному было невозможно. После Шестидневной войны интерес очень возрос. Были очень интересные проекты, например, работа, которую сделал Шура Богуславский. Он интересовался военной историей.
А.Т.: Он тоже входил в группу?
Л.Я.: Нет. Он подготовил слайды о ходе Шестидневной войны, сопровождаемые довольно серьёзным анализом военных операций. Были подготовлены слайды об Израиле. Устраивались вечера, на которых отмечались еврейские праздники, приглашалась молодёжь, но прежде чем начинали веселиться, вставал кто-нибудь из наших и, не вдаваясь в излишние подробности, в нескольких словах рассказывал о празднике (Песах, Пурим, Ханука и т.д.), потом ставилась пластинка с еврейскими песнями (у нас были израильские пластинки). Часто после этих вечеров ребята подходили и просили что-нибудь почитать. Перепечатывались, фотографировались разные статьи из зарубежных журналов, из книг по истории и т.п. Никто из нас не знал иврит. Начали учиться по «Элеф Милим». Тот, кто прошёл первую часть, становился учителем в 1-м классе и продолжал учиться. В нашем окружении были несколько пожилых евреев, которые знали иврит ещё со старых времён. Один из них, А.М. Белов, подготовил много учителей. У меня дома тоже был ульпан, в котором я преподавал иврит начинающим, продолжая учиться дальше. Таким образом, всё больше и больше народу вовлекалось в сферу нашей деятельности.
А.Т.: У студентов были проблемы в этот период?
Л.Я.: Были, но немного. Организация разрасталась, начались связи с другими городами: Рига, Москва, Харьков.
А.Т.: А с кем в Москве?
Л.Я.: В Москве с Вилей Свечинским.
А.Т.: А была попытка составить полную картину, сколько людей тогда было вовлечено в организацию, в разные кружки и вокруг них?
Л.Я.: Это было очень сложно сделать, так как много народа было "вольнослушателями". Они приходили, интересовались и уходили. У нас не было членских книжек, правда, взносы платили, так как нам нужны были деньги. Когда нас арестовали, а я последние 2,5 месяца был казначеем организации, у нас в кассе было около 3 тысяч рублей, но это были деньги не только от взносов. Мы начали получать посылки из-за границы, продавали их, и деньги сдавали в кассу. Деятельность организации всё расширялась. Мы продолжали заниматься языком, учили историю. И все чаще и чаще нам задавали вопрос: "Для чего мне иврит в Советском Союзе? Для кандидатской нужен английский, а не иврит". Мы подошли к такой стадии, когда надо было принимать решение, что же делать дальше. Это был конец 1968 - начало 1969 года. Тогда появилось письмо грузинских евреев. После 1967 года в советской прессе была очень активная антиизраильская, антисионистская волна. Мы решили, что нам тоже надо сказать своё слово, и параллельно начали подавать документы на выезд. Я подал документы в 1969 году.
А.Т.: Без всякого вызова?
Л.Я.: Летом 1966 года мы были в отпуске в Бендерах, и там я познакомился с одним польским евреем, который уезжал в Израиль. Он и прислал мне вызов. Я работал в конструкторском бюро на заводе, и когда я пришёл к начальнику отдела - а он был еврей - и сказал, что мне нужна характеристика, так как я собираюсь на постоянное местожительство в Израиль, мне показалось, что он потерял сознание, а когда он пришел в себя, то сказал мне: «Ты со мной не говорил, я ничего не слышал, я ничего не знаю. Если хочешь, иди к главному инженеру». Я пошёл к главному инженеру. Тот сидел со мной минут 40. Он много ездил за границу и рассказывал мне о тоске по родине, уговаривал не делать глупости. Он сказал: «У тебя такие перспективы, ты сдал кандидатский минимум, зачем тебе это. У тебя двое маленьких детей, куда ты их везёшь? Ты не боишься, что потом они тебе скажут, куда ты нас привёз?». Я сидел и слушал, а он продолжал: «Если ты сейчас уйдёшь, то этого нашего разговора как будто бы не было, но ты же понимаешь, если это получит продолжение, дальнейшее уже не в моей власти». В заключение я сказал: «Я не знаю, что скажут мои дети потом, но сегодня я боюсь, что если я их не увезу, они потом скажут, почему ты нас не вывез отсюда». На этом наш разговор закончился. В конце концов, в отделе устроили собрание, чтобы осудить меня и дать мне характеристику. Характеристику мне дали, припомнив все мои грехи, которые были, и которых не было. Документы мы подали в ноябре 1969 года. Из отдела меня сразу убрали, переведя в другой отдел.
А.Т.: Но не уволили?
Л.Я.: Тогда ещё не увольняли. Они ещё не знали, как это кушать. В январе 1970 я получил по телефону отказ. Основание: они не видят основания для воссоединения с двоюродной сестрой моей тёти. На словах они мне объяснили так: «Мы не поставляем империалистам специалистов, тебя здесь учили, отработай. Мы не поставляем солдат в армию оккупантов. Выйдешь на пенсию, можешь ехать». Работать, фактически, мне не давали. Меня посылали работать то на какой-то овощной склад, то в колхоз. Так я протянул до июня, пока меня не арестовали. Теперь о том, что происходило у нас в организации. Часть стала подавать документы, мы стали писать письма с требованием нас выпустить, писали письма протеста против статей с клеветой на Израиль. Эти письма мы посылали во все партийные и государственные инстанции, а копии переправляли за границу.
А.Т.: Приезжали люди оттуда?
Л.Я.: Мы не встречались. У нас были ребята, которые были на связи. В основном связь шла через Москву, но были контакты и в Ленинграде. В начале 1970 мы обнаружили, что за нами следят.
А.Т.: Сколько примерно человек подписывали письма?
Л.Я.: По-разному. 15, 20, 30 - в зависимости от того, какие письма. Часть людей предпочитала оставаться в тени, они не подписывали.
А.Т.: Сколько человек подало документы? Человек 20?
Л.Я.: Нет, человек 10. У каждого были какие-то причины, в основном боялись остаться без работы. И тогда возникла идея захвата самолёта. В ульпане, который вел Бутман, учился Марк Дымшиц. Он был летчик, несколько лет как демобилизовался в звании майора и работал где-то инженером. В конце 1969 года он пришел с этой идеей к Бутману. Марк говорил, что попытка захвата самолета, даже если она не удастся, создаст такой шум, что привлечет внимание мировой общественности к проблеме выезда. Без поддержки и давления Запада у нас нет никаких шансов на успех.
А.Т.: Из Кишинёва у вас тоже были ребята?
Л.Я.: Конечно. В организации были ребята, которые учились в Политехническом институте. После окончания они вернулись на работу в Кишинёв. Бутман предложил комитету проверить вариант возможности захвата самолёта. Дискуссии вокруг этой идеи велись, в основном, в комитете и привели к серьезной конфликтной ситуации между сторонниками и противниками захвата. Один из вариантов, который проверялся, был захват 100-местного самолёта на линии Ленинград – Петрозаводск, проходившей вдоль границы с Финляндией. Планировалось, под видом полета на свадьбу, заполнить весь самолёт. Конечно, это были дискретные разговоры, но всё равно, как мне потом говорил следователь, когда знают больше 2-х, это уже не тайна. Как выход из тупиковой ситуации, было принято соломоново решение: запросить Израиль.
А.Т.: Решал общий комитет?
Л.Я.: Да, комитет. Те, кто предложили запросить Израиль, считали, что Израиль, который сам борется с воздушным пиратством, не может согласиться на такую операцию. Запросили и через какое-то время получили отрицательный ответ. Мы решили, что вопрос снят с повестки дня, но ситуация была гораздо сложнее. В проверку разных вариантов захвата было вовлечено много людей, которые не были членами организации, и наше решение их ни к чему не обязывало. Когда Марк узнал, что организация решила отказаться от идеи захвата, он решил, вместе с группой рижан, продолжить. Они остановились на другом варианте: маленький 12-местный самолет, трасса которого проходила вдоль финской границы на Кольском полуострове. Утром 15 июня 1970 года при посадке в самолёт их арестовали. КГБ решил воспользоваться ситуацией и разгромить начавшее поднимать голову сионистское движение. Они потом говорили, что если бы самолёта не было, его надо было придумать. Им было не очень удобно арестовывать людей за изучение иврита и истории евреев. Они, как сказал комментатор БиБиСи, умудрились в 12-местный самолёт посадить 34 человека. Меня арестовали вечером 15 июня в Одессе. В рамках разъяснительной работы с молодежью на одном из комитетов было решено подготовить летний лагерь для еврейской молодёжи в Молдавии. Я был ответственным от комитета за организацию первой смены лагеря. С женой и детьми 14 июня мы приехали в Кишинёв, чтобы осмотреть место и организоваться к приезду ребят. К нашему удивлению, когда мы приехали на место, где кишинёвцы договорились с хозяином дома (это был какой-то сарай на отшибе, где мы могли поставить палатки), хозяин вдруг отказался сдавать дом. Тогда мы решили, что я поеду в Одессу, а кишинёвцы попытаются организовать другое место. В Одессу мы приехали утренним поездом 15 июня. Целый день ходили с маленькими детьми (6,5 лет и 3 года) по жаре в поисках квартиры, которую нашли только к вечеру. Когда уложили детей спать, а я мыл ноги во дворе, пришли «товарищи». Меня арестовали и самолётом отправили в Ленинград. Сначала мы все шли по одному делу: попытка захвата самолёта, затем нас разделили на несколько групп. Всего вокруг самолета было четыре больших процесса и два маленьких. В декабре 1970 года был суд 11-ти «самолётчиков». В январе военный трибунал осудил Вульфа Залмансона, который был офицером. Следующим был в мае 1971 года суд над 9-ю членами нашей ленинградской сионистской организации. В конце мая суд в Риге осудил 4-х рижан за сионистскую деятельность. В мае был суд над 6-ю кишиневцами и 3-я ленинградцами в Кишиневе. Почти через год арестовали Бориса Азерникова и тоже привязали к нашей группе. Его судили отдельно. Наш второй ленинградский процесс должен был начаться 25 декабря 1970 года, сразу после процесса самолётчиков, который был с 14 по 24 декабря. Но его переносили, находя для этого всякие поводы, до мая 1971 года.
А.Т.: А кто был адвокат?
Л.Я.: Стряпунин, приличный человек. У меня до него был другой адвокат, который от меня отказался, ему не подошла моя позиция. Он сказал: «Ты должен рвать волосы на груди, иначе нечего тут делать». Я сказал: «Нечего делать, идите». Когда в январе пришёл ко мне Стряпунин, я его спросил: «Что происходит?». Он ответил: «В моей практике такого ещё не было. Ваше дело отозвали в Верховный суд РСФСР на проверку, почему, не понятно». И шутливо добавил: «Ситуация такая: или вас расстреляют, или вас выпустят, всё может быть».
А.Т.: Широкий диапазон.
Л.Я.: Да. Он продолжал: «Вообще, я думаю, что это связано с тем, что в марте должен быть съезд партии. Очевидно, не хотят шума перед съездом».
А.Т.: Вы были в «Крестах»?
Л.Я.: Нет, как особо опасные государственные преступники, мы сидели в следственном изоляторе Большого дома. Сидели в относительно хороших условиях. В этом смысле надо отдать должное КГБ: камеры на двоих, чисто, не как в бытовой тюрьме.
Короче говоря, был суд, получил я свои 5 лет, и в начале августа меня этапировали в Мордовию, где тогда были все политические лагеря. Я попал на 19-ю зону. Нас оказалось на зоне 11 евреев. С администрацией у нас были постоянные конфликты, голодовки, жалобы в прокуратуру и т.д. Через год, когда часть политлагерей перевели на Урал, нас разделили. Оставшиеся 3 года я просидел на Урале в Пермской области.
А.Т.: В 36-м лагере?
Л.Я.: Да, в 36-м. Там со мной были Толя Альтман, Бутман, Арье Хнох. Отсидел я на один день меньше, чем полагалось, потому что 15 июня 1975 года выпадало на воскресенье. Меня освободили 14 июня. Семья моя уехала в Израиль в феврале 1973 года.
А.Т.: Сколько лет было детям?
Л.Я.: Сыну было 9 лет, дочке 5,5 лет. Поселились они в Хайфе. Я вышел и сразу подал документы. Мне не давали жить в Ленинграде, требовали, чтобы я жил на 101 км. В конце июля я получил разрешение. А 7 августа 1975 года уже приземлился в Лоде. Так закончился мой путь в Израиль.
А.Т.: Вот к этой деятельности, которая началась в 60-е годы, как отнеслись родители, жена? Они же понимали, что это не детские игрушки, что всё может быть.
Л.Я.: Жена моя полностью поддерживала меня. Мать умерла в 1968 году, отец не очень знал подробности, но из того, что знал, довольно точно предсказал мне, где я закончу. Родители жены очень боялись, когда мы подавали документы, они не хотели подписывать разрешение.
А.Т.: Скажи пару слов о жене. Как сложилось у неё?
Л.Я.: Жена моя родилась в Бобруйске. В семье говорили на идиш. В Ленинград она приехала учиться, и мы там с ней познакомились. Её родители приехали в Израиль через полгода после неё.
А.Т.: Они занимали какое-то положение?
Л.Я.: Нет, отец работал на заводе. Когда я сидел, моя жена, как и жены всех остальных ребят, оказывала мне очень большую поддержку. На мой взгляд, им досталось гораздо больше, чем нам.
А.Т.: Если сейчас оглянуться назад, можно сказать, что были сделаны какие-то ошибки, которые можно было избежать, или нет?
Л.Я.: Трудно сказать. Мы всегда сильны задним умом. В ситуации, в которой мы были, была проделана очень большая работа. Мы были молоды, энергичны - люди, которые хотели делать и делали. Это всех захватило, это было ново, интересно, бурлил адреналин и, я думаю, что это что-то дало. Если бы не мы, был бы кто-то другой, потому что, как говорили марксисты, ситуация созрела. Поколение, которое этим занималось, созрело в послесталинский период. У нас уже не было того животного страха, который был у старшего поколения. После процессов началась алия, начали выезжать. Когда я закрывал дело, в конце толстой папки, которую я должен был прочитать и подписать, был список свидетелей. После этого списка была рекомендация следственных органов - после процессов возбудить уголовные дела против ряда свидетелей, причём список был довольно длинный. И когда на суде вызывали этих свидетелей, и секретарь объявляла, что свидетель отсутствует, т.к. выехал на постоянное жительство в Израиль, для нас это было признаком того, что все, что мы делали, было не зря. Я помню, как Володя Буковский рассказывал в лагере (он с нами сидел), что к нему приходили немцы с просьбой поговорить с евреями, чтобы узнать, как получилось, что начали давать разрешения на выезд, а вот у них это не получается.
А.Т.: Потихоньку этот процесс в Прибалтике шёл и раньше.
Л.Я.: Да, но это были единицы. Это было первый раз, когда советская власть уступила и началась действительно массовая алия.
А.Т.: Да, если бы не было этого толчка, тогда бы, наверное, Киссинджер не смог бы договориться, почти не о чем было говорить. Крупный процесс, конечно, как-то повлиял.
Л.Я.: Очевидно. В самом начале следствия следователь заявил мне: «Мы последний раз судили сионистов в 1948 году, и 20 лет было тихо. Сейчас вас посадим, и снова 20 лет будет тихо».
А.Т.: Некоторые следователи тоже ошибаются. Оглядываясь назад, можно сказать, что всё было правильно сделано?
Л.Я.: Естественно, были вещи, которые можно было сделать по-другому. Но я об этом никогда не задумывался. Я считаю, всё что сделано, правильно, переделать всё равно невозможно.
А.Т.: А как Израиль встретил тебя тогда в 1975 году?
Л.Я.: В начале были торжественные встречи. Какой-то период я пытался заниматься прежними вещами, так как ребята ещё продолжали сидеть. Я писал, выступал в школах, в армии, ездил за границу. А потом, естественно, ты начинаешь жить обычной жизнью, ведь жизнь продолжается.
А.Т.: А кто занимался всеми этими делами, «Лишка» (Так называли специальный отдел по связям с евреями Советского Союза при премьер-министре Израиля – Прим. ред. сайта)?
Л.Я.: «Лишка». Был еще комитет активистов алии.
А.Т.: Кто был в этом комитете?
Л.Я.: Там был Иосиф Якоби, секретарь Рита Тарло. Было несколько человек, которые менялись, их фамилии я уже не помню. Комитет делал большую работу: выпускал брошюры, организовывал встречи и т.д. В 1979 году оставшихся с наших процессов ребят (кроме троих) освободили, и они приехали в Израиль. Ты становишься обычным израильским гражданином, живёшь, работаешь. В политику я не пошёл, это не для меня. Вначале я попытался делать какие-то телодвижения, но быстро понял, что для этого нужно иметь другой характер. Я проработал инженером почти 20 лет в одной фирме, потом ушёл, и с тех пор работаю самостоятельно. У меня трое детей и 7 внуков.
А.Т.: Богатый дедушка. Всё, спасибо.