|
"Агитация или пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти.., а равно распространение либо изготовление или хранение в тех же целях литературы такого же содержания - наказывается лишением свободы на срок от шести месяцев до семи лет" (Ст. 70, Уголовный кодекс РСФСР, 1970 г.). |
Кроме встреч с бывшими лагерниками, арестованными за сионизм, в конце 50-х годов я познакомился с евреями, известными деятелями культуры на идиш.
Это были Нехама Лифшицайте, наша народная певица, литературный критик Овсей Любомирский, его жена, композитор, автор песен на идиш Ревекка Боярская.
С Ревеккой Боярской, музыка которой для песни "Колыбельная" ("Бабий Яр" на слова Овсея Дриза) стала своеобразным Реквиемом для тысяч евреев, уничтоженных нацистами в Киеве, я познакомился на концерте Нехамы Лифшицайте в Москве в 1958 году.
О встрече с Нехамой я писал позднее в Израиле:
"Проходят годы, забываются боли и утраты, и н памяти всплывают светлые картины, первые встречи с еврейской песней, встречи с Нехамой. Москва, 1958 год, маленькая женщина в белом платье поднимается на сцену. В зале сидят любители песни на идиш, жены и матери евреев, которые уже никогда не вернутся домой из сталинских тюрем и лагерей. Нехама поет задушевно, слегка жестикулируя, песни "Ди кранке шнайдерл", "Катерина-молодица", и бальзам, который называется "идишкайт", разливается в зале. Ее песня заполняет душу и будит самые сокровенные еврейские чувства. И я сам тоже возвращаюсь к жизни после сталинских тюрем и лагерей" (Журнал "Круг", №542 от 7.12.1987).
Именно после этого концерта, состоявшегося в центре Москвы, я познакомился с Ревеккой Боярской.
Мы оба были очарованы песней Нехамы: я, бывший заключенный, сионист-лагерник, и она, пожилая женщина, еврейский композитор. Я проводил Боярскую в ее маленькую комнату в коммунальной квартире в одном из переулков улицы Герцена, рядом с Московской консерваторией. Здесь, в полутемной комнате, половину которой занимало пианино "Бехштейн", Ревекка написала музыку к одной из самых трагических песен на идиш ("Колыбельная") - "Лю-леньки-Люлю", пела мать, потерявшая детей в Бабьем Яру.
Муж Ревекки Боярской, Овсей Любомирский стал моим первым учителем языка идиш. Я с благодарностью вспоминаю свои первые визиты в эту семью, где "маме лошн" нашел своих верных друзей и покровителей. Овсей Любомирский учил меня языку идиш по учебнику "Элементарз", привезенному из Польши. Главным стимулом для меня была любовь к культуре евреев, уничтоженных нацистами во время Второй мировой войны. И была еще одна причина: я был влюблен в песни Нехамы. Я хотел читать и писать на языке, на котором говорила в эвакуации моя бабушка Рина, а после войны - мои незабвенные родители.
Овсей Любомирский по моей просьбе также начал знакомить меня с ивритским алфавитом, и мы читали первый раздел Торы, "Брейшит", который я выучил наизусть.
Ревекка Боярская умерла в середине 60-х годов и была похоронена на новом Востряковском кладбище. Я шел за ее гробом (было мало провожающих друзей, но хорошо помню поэта Керлера), и траурная мелодия "Бабьего Яра" звучала в моих ушах.
Эти славные евреи, Ревекка и Овсей, познакомили меня с Эзрой Моргулисом, передавшим мне эстафетную палочку для работы на "ниве" еврейского самиздата.
Овсей Любомирский привез меня на квартиру Эзры Моргулиса, в районе метро "Университет". В большой коммунальной квартире Эзра Моргулис, реабилитированный после XX съезда, получил маленькую комнату.
Эзра Моргулис (Сергей Сергеевич для русских соседей) с первых минут знакомства приближал к себе новых людей. Высокого роста, с копной седых волос, умевший слушать, он стал душой и организатором первого в Москве кружка еврейской молодежи и интеллигенции. В его комнате на столах лежали вырезки из газет, на полках стояли томики Шолом-Алейхема, журналы с материалами об Израиле и верные солдаты еврейской мысли - 16 томов Еврейской энциклопедии на русском языке (дореволюционное издание).
Эзра, узнав, что я был арестован за сионизм, с первых дней относился ко мне с большой симпатией. Он рассказал, что открыто собирает материалы об Израиле и еврейской культуре, ничего не прячет и не боится КГБ. Эзра говорил своим друзьям, что всю ответственность берет на себя, не видит в своей деятельности криминала и если будет вызван на допрос, то расскажет о своей деятельности, которую он определял как гуманитарную и просветительскую.
Во время визита Эзра передал мне свою работу "Идиш или иврит" - о полемике, возникшей на Западе и в Израиле вокруг вопроса о приоритете одного из двух главных языков еврейского народа. Хорошо помню, что у нас было единое мнение по этому вопросу: мы, евреи России, не видели серьезной причины для споров, живя среди ассимиляторов, искали свой путь к еврейским корням и истокам, и оба языка помогали нам в этой благородной деятельности.
Эзра Моргулис был больным человеком, он просидел в советских концлагерях около 17 лет и после второго ареста пришел к сионизму. Он ушел от семьи (дочь - врач, сын - архитектор), понимая, что его деятельность может навлечь на них неприятности со стороны КГБ, полностью посвятил свою жизнь служению еврейскому народу.
Эзра Моргулис написал в 1962-64 гг. двухтомный труд «Обзор жизни еврейских общин» - около 600 машинописных страниц, в котором давалось краткое описание положения еврейских общин в диаспоре, рассказывалось об их культуре, связи с Израилем, подробно освещалось положение советских евреев, обреченных антисемитской политикой властей на полную ассимиляцию. (Рассказ Эзры Моргулиса «Случай в городе Липске» (1960 г.) приводится после данного текста - Редакция сайта).
Еще ранее, в 1960 году, Моргулис закончил монографию «Государство Израиль» объемом около 230 страниц, напечатанных на машинке, где с сионистских позиций, в популярной форме давалась информация о сельском хозяйстве, культуре, науке, Армии обороны Израиля. Эта книга в «черном» переплете попала в Израиль еще в начале 60-х годов, первый экземпляр сейчас бережно хранится в библиотеке Центра исследований и документации восточно-европейского еврейства при Иерусалимском университете.
Эти самиздатовские работы были переплетены и отправлены из Москвы в Минск, Ригу, Ленинград и другие города бывшей советской империи. Все технические "дела", связанные с распространением и печатью материалов кружка Эзры Моргулиса, выполнял инженер-геодезист Соломон Дольник, арестованный в 1966 году органами КГБ якобы за "шпионаж" и находившийся в тюрьме и лагерях с 1966 по 1970 год.
В один из визитов Эзра познакомил меня с Майримом Михайловичем Бергманом, знавшим, кроме идиш и иврита, еще три европейских языка. Бергман был одним из первых переводчиков романа Леона Уриса "Эксодус" на русский язык (1960-61 гг.). Этот перевод, объемом в 60 и 150 страниц машинописного текста, разошелся в десятках копий по многим городам советской империи. Он оказал огромное влияние на пробуждение еврейского национального самосознания и борьбу за выезд в государство Израиль.
Вот краткий портрет этого замечательного человека.
Жил он в районе метро «Аэропорт». Он был моим со¬седом, когда я жил на Ленинградском проспекте. Майрим Михайлович Бергман был профессиональным переводчиком, активным членом кружка Эзры Моргулиса.
Как он выглядел? Хромал, благородной внешности, типичной интеллигент. Когда я с ним познакомился, ему, наверное, было уже за шестьдесят. У него было традиционное еврейское воспитание, он, как и Эзра Моргулис, блестяще знал идиш и иврит, но, кроме этого, еще три или четыре европейских языка.
У него я получил один из первых, а может быть, самый первый перевод "Эксодуса". Я думаю, что это было в начале 1960 года, но не позднее 1961 года. Это был перевод, который Майрим Михайлович сделал с немецкого микрофильма, хранившегося в Библиотеке имени Ленина. Он много дней ходил в библиотеку, тщательным образом просматривал этот микрофильм. Это был немецкий перевод английского оригинала, и потом он сделал большое сокращение, и до сих пор я помню два варианта этого перевода. Первый вариант - объемом в 60 страниц машинописного текста, а потом ко мне попал более обширный вариант, кажется, 150 или 200 страниц.
Для меня, человека, прошедшего советские концлагеря и арестованного за сионизм, это было открытие. Я всю ночь читал эту книгу и потом еще несколько дней ходил под впечатлением... И когда я давал перевод своим друзьям, это им просто открывало глаза на Израиль и они влюблялись в страну.
Бергман перевел книгу польского профессора, еврея, Бернарда Марка, «История Варшавского гетто», и важнейший труд по истории сионизма на английском языке, автобиографию будущего президента Израиля Хаима Вейцмана, дающую информацию о сионистских конгрессах, борьбе за Декларацию Бальфура и другие материалы по истории еврейского государства. Теперь эта книга издана в двух томах в «Библиотеке Алия» под названием «В поисках пути».
В квартире Бергмана я впервые увидел знаменитую фотографию Альберта Эйнштейна, выполненную фотографом Филиппом Хальсманом, дальним родственником Майрим Михайловича. Этот портрет украшал книгу Кузнецова о создателе «теории относительности».
Из других членов кружка Эзры Моргулиса я помню поэта Альбрихта и техника-геодезиста Соломона Дольника.
Помню свой последний визит к больному Моргулису, который находился в отдельной комнате при клинической больнице, где врачом работала его дочь. Эзра, предвидя скорую кончину, просил продолжать его деятельность и завещал мне свой архив еврейского самиздата.
Летом 1965 года (после кончины Эзры Моргулиса 8.3.65) мне позвонила женщина, жена архитектора, фамилию их я не помню, члены кружка Эзры Моргулиса, и попросила приехать к ней на дачу под Москву. Там она передала мне старый чемодан, в котором находилась большая машинописная книга в черном переплете «Государство Израиль», журналы «Шалом» и «Ариэль» на русском языке, а также «Вестник» (или «Сборник»), подборка материалов «Горький об антисемитизме», составленные Эзрой Моргулисом и Дольником. Все эти материалы стали базой нелегального архива московского еврейского самиздата и пополнялись мною до осени 1971 года, когда мы с Нэрой уехали в Израиль.
Настало время рассказать о шофере нашего нелегального архива, который с большим риском для себя перевозил эти материалы по Москве и к себе на дачу. Это был Михаил Ревзин, старый колымский заключенный, приговоренный к расстрелу за попытку бегства в американскую зону в Западном Берлине, а оттуда в Эрец-Исраэль, с заменой на 25 лет лагерей в 1947 году. Миша выжил в лагерях благодаря своей профессии, и преподавал автодело в Московском автодорожном институте.
Отец двух чудных ребят, он был прекрасным семьянином, и ему было трудно уговорить жену-еврейку, дочь старых большевиков, подняться и уехать в Израиль. Он остался в Москве, и во время моего визита в 1993 году я не сумел его разыскать. Сегодня мне ничего не известно о его судьбе.
Миша Ревзин знал адреса всех московских квартир, где хранились наши нелегальные материалы.
За годы деятельности кружка Эзры Моргулиса (1960 — 1966) было переведено и отпечатано около 40 самиздатовских работ. Все эти материалы были проникнуты чувством любви к еврейскому народу и государству Израиль. Вот имена евреев, которые рисковали своей жизнью и свободой, храня эти материалы:
Доктор Борис Резников (мой школьный товарищ) и его жена Светлана, жившие в районе станции метро «Проспект Вернадского».
Ада Фингарет и ее муж Борис, пианист и аккомпаниатор, жившие в маленькой однокомнатной квартире в районе метро «Зюзино». Я приезжал к ним днем, чтобы забрать оригиналы материалов и сделать с них копии, потом расходившиеся в Москве, Киеве, Риге и в Грузии.
Эмма Левина и ее отец - Левин Яков Вульфович, преподавательница испанского языка в университете, в семье которой еврейский архив сохранялся около тридцати лет и был привезен мною в Израиль летом 1993 года из Москвы.
Огромный чемодан сионистской литературы хранился у самого Миши Ревзина на даче под Москвой. Там, в основном, находились все фотокопии еврейского самиздата. Миша Ревзин приезжал к нам на Гоголевский бульвар, и оттуда начинался нелегальный маршрут на квартиры московских евреев.
Вспоминаю последнюю встречу с Мишей Ревзиным. Он отвез нас с Нэрой и Ефимом Абрамовичем, профессором Зарубинским, в аэропорт Шереметьево-2, откуда мы улетали в Вену и затем в Израиль. Я запомнил его, стоявшего в толпе рядом с Ефимом Абрамовичем, отцом Нэры, и моим тестем.
Судьбе было угодно, чтобы эта поездка стала прощальной, и этих друзей и товарищей я больше никогда не увидел. Мой тесть, профессор Ефим Абрамович Зарубинский, умер в декабре 1972 года, после подачи документов на выезд в Израиль и разрыва с компартией, в которой он состоял около пятидесяти лет. Миша Ревзин также ушел навсегда, да будет память о них благословенна!
Судьба других "адресатов" и хранителей "еврейского самиздата" была более благоприятной.
Доктор физики Борис Резников после десяти лет отказа приехал в Израиль и работает в Еврейском университете в Иерусалиме, его жена Светлана преподает математику, а их сын Андрей, ученик профессора Пятецкого-Шапиро, защитил докторат по математике в Институте имени Вейцмана. Ада и Борис Фингарет, выйдя на пенсию, живут в Хайфе, возле своих детей.
Эмма Левина живет в Москве, и она разрешила рассказать о своей деятельности.
Спасибо вам, друзья, за участие в нашем еврейском национальном движении. Вы рисковали своей жизнью и свободой. Благодаря вашей деятельности тысячи олим (репатриантов) приехали в Израиль. Спасибо.
Об одном ярком эпизоде, связанном с нашей нелегальной деятельностью, мне хочется вспомнить и рассказать.
За полгода до отъезда в Израиль (4.11.1971 г.) я решил передать часть материалов сионистского архива киевским активистам алии.
Еще ранее, в Москве, возле синагоги, я познакомился с одним из киевских активистов борьбы за алию, Борисом Красным. Приехав в Киев весной 1971 года, я навестил своего старого друга, писателя Натана Забару, и через него связался с Красным. Борис Красный познакомил меня с профессором химии Владимиром Барбоем, который пригласил меня к себе домой.
Профессор Барбой, отсидевший десять лет в советских лагерях (находился в немецком плену во время войны, чудом уцелел, хотя был евреем, за что отсидел много лет после ареста МГБ), был очень осторожен и, устроив мне настоящую проверку, решил, что я «кошерный», т. е. мне можно доверять. Мы отправились с ним на прогулку (боялись подслушивания КГБ в его квартире) и во время беседы выяснили, что наши взгляды совпадают по вопросу о неприсоединении еврейских борцов за алию в Израиль к политической борьбе русских диссидентов и украинских националистов («самостийников»).
Я рассказал профессору Барбою о позиции старых сионистов-лагерников (М. Г. Гурвича, И. Б. Минца, Я. Н. Эйдельмана), защищавших идею самостоятельной борьбы еврейского национального движения за выезд в Израиль.
Мы все, сионисты-лагерники, сочувствовали борьбе русских диссидентов за демократизацию и права человека в России, однако сами в этой деятельности участия не хотели принимать, учитывая печальный опыт Чехословакии и Польши, где во всех действиях местных правозащитников антисемиты видели «руку» евреев и Израиля.
Профессор Барбой полностью поддерживал эту позицию. Это был серьезный человек, готовый рисковать за «дело». Мы договорились о пересылке нашего сионистского архива (его части) в Киев, в связи с моим приближающимся отъездом в Израиль.
Весной 1971 года я пригласил профессора Барбоя в Москву, где познакомил его с моим старым другом Михаилом Григорьевичем Гурвичем.
Мы договорилсь с профессором Барбоем о его визите в Москву вместе с Борисом Красным для вывоза части нашего нелегального архива еврейского «самиздата».
Помню, в мае 1971 года поздно вечером, предварительно предупредив меня по общественному телефону, к нам в квартиру поднялся Борис Красный. Мы жили тогда на Гоголевском бульваре, напротив памятника Гоголю, в доме из туфа, в самом центре Москвы, в двух шагах от метро «Арбатская». Молча спустились во двор, где нас ждало такси, на котором приехал Борис с Киевского вокзала. Не разговаривая в машине, мы поехали к Боре Резникову на улицу Удальцова.
Я поднялся к нему на лифте на шестой этаж без предварительного звонка по телефону, чтобы избежать прослушивания со стороны КГБ. Борис был дома и сам открыл дверь. Я молча прошел в соседнюю комнату, подошел к полке, на которой лежал чемодан. Жестом показав наверх, объяснил причину своего визита, взял чемодан и завел разговор на другую тему. Через пять минут попрощался и спустился вниз с чемоданом.
Инстинкт бывшего заключенного подсказал мне: не выходи с чемоданом, а вдруг следят КГБ? Я поставил свой чемодан, наполненный сионистской литературой, под лестницу. Затем, выйдя во двор, увидел, что рядом с такси, в котором сидел Борис Красный, стоит еще одна серая «Волга». Место было пустынным, и новая машина вызывала подозрение: возможно, следят кагебисты.
Я подошел к нашему такси и увидел в соседней «Волге»-двух мужчин, сидевших на заднем сиденьи, один из которых «читал» газету.
Я обратился к Борису и сказал, что забыл деньги в нашей квартире. Борис Красный, указав на серую «Волгу», дал понять, что за нами следят. Я быстро оценил ситуацию: надо было выручать чемодан и себя. Вновь вошел в подъезд дома Резникова, убедившись, что за мной никто не следит. Вызвал лифт, забрал чемодан и снова оказался в квартире Бориса и Светланы. Я объяснил Боре, что забыл деньги, а жестом попросил поставить чемодан на место. Поблагодарив хозяина квартиры «за деньги», сказал, что позвоню через пару дней, и попрощался. Борис не проявил никакого волнения, молча подал руку - нервы старого альпиниста выдержали и этот «экзамен».
Я спустился вниз, сел рядом с Красным в такси, и мы поехали на вокзал, где в вагоне поезда Москва-Киев нас ожидал профессор Барбой.
У меня отлегло от сердца: мы были «чистые», и серая «Волга» с сотрудниками КГБ «плыла» за нами, не вызывая страха и волнений.
Возле вокзала я вышел из такси и попрощался с Борисом: новый арест, новый срок и новый этап не состоялись.
Кагебисты тоже вышли из своей машины и долго смотрели мне вслед, пока я поднимался по ступенькам к станции метро «Киевская» (уже в Израиле мне стало известно, что часть оставленного мною архива удалось вывезти в Киев).
Знакомство с Эзрой Моргулисом и его помощником Соломоном Дольником помогло мне заниматься самиздатовской деятельностью самостоятельно. Один из важнейших материалов, переведенных мною и моей женой Нэрой, был репортаж о разгроме египетской армии и авиации во время Шестидневной войны, опубликованный в газете «Санди Таймс».
Во время поездки в Москву летом 1993 года мне удалось установить, что эту английскую газету нам передала Эмма Левина. В интервью, которое Эмма Левина дала мне в Москве в июне 1993 года, она подтвердила факт передачи нам этого материала, но как она сама получила и от кого, выяснить не удалось.
В те далекие дни 1967 года в Москве евреи были потрясены молниеносной победой израильской армии, которой руководил генерал Моше Даян, над египетскими войсками. В те дни в России евреи, гордые своей победой (своей, то есть, израильской), вместо приветствия подносили руку, закрывая левый глаз (на левом глазу у Моше Даяна была знаменитая повязка), говорили «Шалом» (вместо «Привет»). Московские таксисты сообщали своим пассажирам: «Ну и евреи, дали прикурить арабам, пусть теперь не задирают нос!».
Эта волна любви и гордости за своих братьев охватила тысячи евреев России и привела позднее к новому подъему еврейского национального движения, открывшему ворота алии в Израиль.
Именно в этот период, в середине июня 1967 года, к нам попала английская газета «Санди Таймс». Мы с Нэрой перевели из этой газеты репортаж о разгроме арабов в Шестидневной войне. К этому материалу я добавил фото и географические карты, на которых были показаны удары израильской авиации по арабским аэродромам. Материал получился очень интересный, и чтение его вызывало чувство гордости и восхищения Израилем и его армией.
Летом 1967 года мне удалось отпечатать в Одессе пять экземпляров этого материала. В этом деле мне помог лагерный друг художник Арон Мерхер и его сын Михаил.
С Ароном Моисеевичем Мерхером я встретился в Мордовии, в Потьминских лагерях в конце 1951 года. Это был человек, влюбленный в еврейскую культуру и преданный ей. В начале 50-х годов, в «черные» годы сталинских репрессий сотни евреев были арестованы. Среди них оказался и художник Арон Мерхер. Его обвинили в «еврейском буржуазном национализме» и решением ОС при МГБ он был заключен и особые лагеря («Дубравлаг») сроком на 10 лет.
Арон Моисеевич Мерхер родился в 1899 году на Украине. Его отец, преподаватель иврита, отдал сына учиться в знаменитую еврейскую школу в Одессе, директором которой был писатель Менделе Мойхер-Сфорим. Мерхер окончил Одесский университет, а затем Высшее художественное училище. В 1929 году он стал членом Союза художников, принимал участие в республиканских выставках.
В эти годы Мерхер написал ряд картин по мотивам классиков еврейской литературы - Шолом-Алейхема, Менделе, Переца. Киевский музей приобрел несколько картин художника. Ленинградский этнографический музей экспонировал его работы по дереву на тему повести Шолом-Алейхема «Мальчик Мотл».
В начале 30-х годов Мерхер становится директором Музея еврейской культуры в Одессе. Здесь была собрана коллекция предметов еврейского быта, фольклора и живописи.
Во время Отечественной войны Арон Мерхер сражался против немецких фашистов, от рук которых погибли его отец и четыре брата. После демобилизации из армии Мерхер работал преподавателем живописи в Одесском художественном училище, и здесь был арестован.
В концлагере Арон Мерхер рассказывал нам о еврейском искусстве и традициях нашей национальной культуры. Нашими друзьями были известный историк, профессор Ленинградского университета Матвей Александрович Гуковский и русский художник Александр Ивановский. Профессор Гуковский был известным специалистом по истории и культуре итальянского Возрождения. Профессор Гуковский и художник Арон Мерхер оказали на меня большое влияние, и я стал после выхода из концлагерей интересоваться еврейским искусством и культурой итальянского Ренессанса.
Это были трудные годы на 18 лагпункте Дубравлага. После тяжелого рабочего дня мы собирались в каморке художника Ивановского (лагерного «художника») и, затаив дыхание, слушали лекции Гуковского и Мерхера по истории живописи и культуры.
В лагере Мерхер мечтал о том дне, когда он приедет в Израиль. И вот этот день настал: в 1970 году Мерхер вместе с семьей своего сына Михаила поселился в Кирьят-Бялике возле Хайфы.
Здесь Мерхер много и плодотворно работал. В 1973 году в Тель-Авиве, в клубе «Цавта» с большим успехом прошла его первая выставка. Затем состоялись персональные выставки в «Бейт Кац», в Кирьят-Бялике (1976 г.) и Кирьят-Моцкине в 1977 году. Арон Мерхер был принят в члены Союза художников Израиля. В последние годы жизни Мерхер работал над циклом портретов деятелей еврейской культуры, погибших в тюрьмах России. Среди этих работ выделялись портреты Соломона Михоэлса, Давида Бергельсона, Изи Харика. Наряду с этим, Мерхер написал цикл интересных миниатюр на темы еврейской жизни дореволюционной Одессы. Эти миниатюры открывают перед зрителем своеобразный мир одесских улочек и морские пейзажи. Большая часть картин художника Арона Мерхера находится в Израиле.
Один экземпляр репортажа о Шестидневной войне я передал Виталию Свечинскому, который отвез его в Киев, и там местные активисты алии и писатель Натан Забара помогли распространять его в еврейском «самиздате» и дали хорошую оценку.
Большинство материалов еврейского самиздата перепечатывалось на пишущей машинке. Но я, профессиональный фотокорреспондент, решил делать копии фотоспособом.
«В своей лаборатории, будем ее так называть, я сделал, например, пять фотоэкземпляров двухтомника С. Дубнова «История еврейского народа». Получилось около шестисот страниц фотоотпечатков, и я хорошо помню, что такие люди, как Михаил Калик, Виталий Свечинский, первые грузинские сионисты, приехавшие в Москву, - все они получили по экземпляру. Тем же фотоспособом я отпечатал первые три экземпляра самоучителя иврита Риклиса (Интервью автора Владимиру Лазарису для книги «Диссиденты и евреи»).
Деньги для этой работы нам передавали два еврея, к сожалению, не приехавшие в Израиль: умерший в Москве в 1984 году ветеран Отечественной войны и узник норильских концлагерей Макс Минц, и в прошлом доктор биологии Самуил Ромбэ, ставший в годы «перестройки» крупным бизнесменом (умер в США).
В квартире Макса Минца в конце 1969 года я познакомился с узником тайшетских концлагерей («Озерлаг»), сионистом Ароном Фарберовым и его женой Полиной.
Арона Фарберова, арестованного в 1949 году как члена нелегальной сионистской группы вместе со своим родственником, учителем истории Владимиром Левитиным, агитировать было не надо. Он был приговорен к смертной казни, замененной 25 годами концлагерей за желание нелегально уехать в Израиль. Арон Фарберов просил у меня учебники иврита и книги по истории еврейского народа, мечтая уехать в Эрец-Исраэль.
Приехав в Израиль, я выслал Фарберову вызов, и уже в 1972 году вся его семья поселилась в Иерусалиме. Мы часто встречаемся и вспоминаем старых друзей, умерших в России.
В этот же период я познакомился с художником Натаном Файнгольдом. Натан давно мечтал уехать в Израиль, был хорошо знаком с сионистами из группы «Эйникайт» (Меир Гельфонд, Эфраим Вольф) в Жмеринке, где он учился, и, чудом избежав ареста, уехал в Москву.
Файнгольд хорошо знал многих евреев, участников диссидентского движения, но не разделял их взглядов. Он помогал сионистам и был активным членом еврейского движения. Кажется, уже в эти годы Натан начал заниматься «самиздатовской деятельностью» и переводил сочинения философа Мартина Бубера на русский язык, позднее изданные в Израиле.
Я сделал репродукции его графических работ на еврейские темы, которые Натан переслал в Израиль. Он часто приходил в наш дом на Гоголевском бульваре и читал сионистские материалы, хранившиеся в моем нелегальном архиве. В начале 70-х годов Натан с семьей приехал в Израиль, и я был рад встретить старого товарища в аэропорту Бен-Гурион.
В конце 60-х годов я, видимо, был «монополистом» в изготовлении географических карт Израиля. Соломон Дольник, член кружка Эзры Моргулиса, передал мне первый экземпляр карты, сделанной фотоспособом, с английскими названиями городов Эрец-Исраэль.
Инженер Д., теперь живущий в Израиле, привез из Польши после Шестидневной войны 1967 года карту Израиля в новых границах до реки Иордан. В нашей «лаборатории» мы отпечатали около 500 карт, составленных из двух половинок, склеенных посредине, размером 30x40 см.
И эта узкая вертикальная карта замелькала на стенах московских, киевских, ленинградских, одесских и минских квартир и стала зримым воплощением мечты, рассчитанной в километры.
Но важнейшей работой в области еврейского самиздата после Шестидневной войны стала монография Якова Наумовича Эйдельмана «Диалоги», с автором которой я познакомился перед отъездом в Израиль (статью Михаэля Маргулиса о Якове Эйдельмане можно прочесть в этом разделе сайта. – Редакция сайта).
Город Мир только месяца два назад освободился от немецко-фашистского ига.
Люди и учреждения возвращались из лесов и эвакуации, восстанавливали город и жизнь. Но пока еще кругом - разруха, запустение.
Остовы и остатки разрушенных бомбами и пожаром зданий. Целые и также разбитые немецкие доты. Груды камней, кирпича, штукатурки. Изрытые воронками улицы. Развороченные тротуары. Кучи мусора и отбросов. Смрад и гарь. Прохожих совсем мало. И все они - серьезные, настороженные... Подозрительно оглядывают друг друга и словно спешат куда-то укрыться, как при сигнале тревоги. Совсем редко встретишь еврея...
Инженер Левин вернулся в родной город скоро после изгнания из него гитлеровского зверья. Ему отгородили кусками фанеры угол в полуразвалившемся бараке - и он немедленно принялся за работу.
Однажды в осеннее утро сорок четвертого года, когда Иосиф Наумович корпел над новой схемой технологического процесса для одного из восстанавливаемых заводов, кто-то осторожно постучался к нему в дверь, и перед ним предстал офицер, капитан советской армии. Небольшого роста, плотный, с типично еврейским лицом.
Офицер козырнул и деловито спросил:
- Вы - инженер Левин, Иосиф Наумович?
- Да, я... - подтвердил Левин, почтительно привстав со стула, приветствуя неожиданного и необычного посетителя.
- Вот и хорошо! - сказал капитан и, двинувшись с протянутой вперед рукой к столу Левина, - Разрешите представиться! Я - следователь окружной военной прокуратуры. Хусид — моя фамилия. Яков Моисеевич.
- Очень приятно, - шаблонно, но с ноткой растерянности промямлил инженер. Они обменялись рукопожатием, и Левин предложил следователю табурет у стола, против себя.
- Из прокуратуры? По какому поводу? - не замедлил поинтересоваться немало озадаченный инженер. - Слушаю вас, товарищ следователь!
- Дело есть, - загадочно ухмыльнулся Хусид, - но - не беспокойтесь!.. Дело-то к вам, но не про вас.
Он снял с себя промокшие на дожде шинель и фуражку, положил их, за отсутствием вешалки и всякой мебели в кабинете, на краешек стола, сел, закурил и объяснил цель своего визита.
- Я веду сейчас следствие по делу о хищениях военного имущества на нашем базисном складе. Виновные уже найдены, но они, как водится, всячески отпираются. Ссылаются на нормы утруски, усушки и всякой другой чепуховины. Значит, нужна экспертиза. Конечно, серьезная, солидная, но где экспертов взять? Специалистов в городе пока очень еще мало... Не наехали еще... Вот мне и порекомендовали обратиться к вам, инженер Левин. Как вы на этот счет? Не поможете ли нам? Не возьмете ли на себя эту экспертизу?
Левин заверил следователя в своей постоянной готовности сделать что-нибудь нужное и полезное для военных организаций, но стал, однако, отказываться от роли эксперта. Он сослался на недостаточную свою компетентность в подлежащих экспертизе вопросах. Но после повторных просьб и настояний следователя все-таки дал свое согласие.
Договорились быстро и точно о порядке и месте экспертизы.
Деловой разговор был полностью и успешно исчерпан.
Следователю Хусиду можно было уже не отнимать больше времени у занятого человека.
Однако... Он почему-то продолжал сидеть на своем табурете. Достал из кармана папиросы и зажигалку, закурил и вопросительно уставился глазами на инженера, как будто желая, но почему-то не решаясь еще что-то сказать или спросить.
Левин опередил его:
- Позвольте спросить... В частном порядке... Вы до войны жили в Мире?
- Нет, я из Гуска, недалеко от Мира.
- Давно работаете в прокуратуре?
- Давно. Еще пацаном с ЧК работал.
- Вот как! В Мире, вероятно, временно?
- Конечно. Я всегда в разъездах. Веду борьбу с тыловыми вредителями.
- Ну, а что там с еврейским населением? Остался кто-нибудь в живых? Почему так получилось?
Хусид горько покачал головой:
- О! Этот вопрос больше всего волнует и мучит меня теперь! Хотите, скажу вам открыто, как еврей еврею... Когда я теперь встречаю живого еврея, меня охватывает радостное смятение, хочется от всей души протянуть ему руку. Подать ему старый наш, добрый, человечный «шолом-алейхем», даже обнять его, как дорогого родного брата или отца, как дорогого и желанного друга. И, конечно же, расспросить и узнать, каким это чудом он в живых остался.
Он глубоко затянулся папиросой и продолжал:
- А евреям об этой войне есть что рассказать друг другу и потомкам. Вот и с вами, товарищ Левин, могу побеседовать про наши дела еврейские, про страшные еврейские «цорес». Не возражаете?
- О! Пожалуйста, товарищ Хусид! Прошу вас, мне очень интересно.
- Ну, так вот. Вы давно уже в Мире?
- С сентября, третий месяц.
- На фронте были?
- А как же? Но был ранен в ногу, лежал долго в госпитале, а год назад был снят с военного учета.
- А как ваша семья? С вами в Мире?
- О, нет! Семья моя вся погибла здесь в гетто - жена, сын, родители... А у вас как?
- И у меня так. Потерял жену, дочку, всех родных. Круглым сиротой остался.
Голос его дрогнул, лицо побагровело, затуманились глаза. Он быстро выхватил из кармана платок, провел им по глазам и жалобно, как бы про себя, добавил:
- А тут еще оставшаяся после немцев шваль из бывших их прислужников не перестает шипеть и гавкать на нас: «Недорезанные»! Вот положение!
Он нервно поднялся с табуретки, заходил по кабинету и в сильном возбуждении, на ходу:
- Мне, советскому офицеру и члену партии, тяжело и даже не положено говорить об этом. Но как же молчать? Что это сделали с нами, евреями?!
- Вы на службе, наверное, насмотрелись и навидались всего, что нервы ваши сдали, - сочувственно заметил Левин.
- Это уж да! - вздохнул Хусид, - видел я рвы и ямы с трупами замученных, расстрелянных и сожженных наших матерей, жен, детей. Видел я безумные глаза и рано поседевшие головы случайно спасшихся. Слышал я - и еще сейчас стоят в ушах - предсмертные хрипы, стоны, вопли невинно погибающих сынов и дочерей нашего народа!
Он налил себе стакан воды из графина, выпил и продолжал:
- Я понял многое, чего раньше и представить себе не мог и во что не верил. Какая получилась страшная трагедия?! Перед пулями и печами Гитлера евреи фактически оставались совершенно одинокими... без всякой защиты и заступничества!
- Что вы? - перебил его в недоумении Левин, - а Советский Союз? Мало он наших спас? Хотя бы эвакуацией их на восток?
- Верно! Спас! Это была спасительная профилактика. А на оккупированных немцами территориях? Сделана ли была где-нибудь хотя бы одна попытка спасти или предупредить гибель десятков тысяч евреев от рук гитлеровских злодеев и местных полицаев? Имел ли место хотя бы один случай прямого мщения и расплаты за реки невинной еврейской крови?
- Я не согласен с вами, товарищ Хусид, - вновь прервал его Левин, - что-то тут не так! Еще война не окончилась - рано еще делать выводы!
- Ошибаетесь, товарищ Левин! Не знаю, как вы, но я не слышал ни об одном факте, чтобы, скажем, какое-нибудь подразделение или группа наша – армейская ли, партизанская или партийно-подпольная, - узнав о готовящемся уничтожении евреев в каком-нибудь местечке или гетто, приняла и провела против этого какие-нибудь специальные контр-меры и действия. Так, как это сплошь и рядом делалось, например, для освобождения и спасения из тюрем и когтей гестапо не только целой группы, но даже одного только партизана или подпольщика. А о евреях? Истребление их - явление, мол, давно известное, привычное, почти нормальное, на роду им написанное... К тому же, военного значения не имеет. На ход войны не влияет. Ну и пусть! А потом выразят, конечно, сочувствие, глубокое сожаление, протест напишут... Помощь же и спасение евреев нигде и никогда не ставились прямой и специальной задачей армейской или партизанской части и всегда были лишь косвенными, побочными и третьестепенными результатами общих побед над немцами. Так оно, товарищ Левин, или не так?
- Не знаю. Я не в курсе, - уклончиво пробормотал Левин.
- Только так! - поддакнул себе решительно Хусид. - Но больше всего меня обидело и потрясло вот что. Мы не только специально не занимались мщением убийцам и палачам еврейского населения - мы даже... Мы даже избегали, вроде стыдились показать себя открыто защитниками и мстителями за евреев как таковых! Даже тогда, когда действительно являлись ими! Вот вам пример – случай в городе Липске. Рассказать вам?
- Конечно, пожалуйста, - буркнул в замешательстве Левин.
Хусид выпил второй стакан воды, вытер платком пот на лбу и усталым и дрожащим голосом рассказал:
- В городе Липске было замучено и убито четыреста жителей-евреев. Не немцами, а местной преступной шайкой.
Когда наши войска вступили в город, нам удалось быстро выловить почти всех участников этой шайки, в том числе и главаря ее - Мазрука. Начали следствие, допросы. Бандиты и не думали отрицать свои деяния. В один голос утверждали, что «жидов» можно и нужно убивать и что в этом ничего преступного и заслуживающего наказания нет.
Особенно нагло и мерзко себя вел их атаман - Мазрук. Этот отъявленный бандит не переставал бахвалиться своей лютой ненавистью к «жидам». Он заявлял, что всех четыреста «жидов» расстрелял он сам отнятым у него при аресте маузером. Что если бы в Липске было бы больше евреев, он бы и тех без жалости и колебаний отправил на тот свет. Что советским властям должно быть стыдно карать его и его подручных за каких-то там «пархатых жидов».
Военный суд приговорил Мазрука к публичной казни через повешенье. Как я обрадовался этому приговору! Вот, думаю, будет хоть раз на людях отомщена еврейская кровь! Я горячо принялся за подготовку казни. На центральной площади города были сооружены помост для представителей власти и виселица возле него для Мазрука.
Смотреть казнь пришло все население города. Над площадью нависла гнетущая тишина. Толпа, хмурая, угрюмая, в испуге посматривала то на помост, то на Мазрука у виселицы. А я предвкушал сладость мщения. Не мог дождаться уже минуты, когда будет, наконец, вздернут на виселицу виновник гибели моих братьев и сестер.
И дождался. Военный комендант громко и четко читает приговор. Я стою у помоста, смотрю ему в рот, с жадностью ловлю каждое его слово. Вот-вот он объявит во всеуслышанье самое важное и нужное для меня: что Мазрук приговорен к повешенью за массовое уничтожение им евреев Липска.
И тут... что я слышу?! Мазрук карается виселицей за убийство четырехсот... СОВЕТСКИХ ЛЮДЕЙ! Ну, знаете?! Я обомлел, был до того огорошен, что ноги мои подкосились, и острая боль резанула мое сердце. Понимаете? Вешали убийцу не евреев, а «советских людей»! Почему же так? Ведь Мазрук убивал именно евреев и только евреев, а не «советских людей»! Выходит, в СССР евреев вовсе нет и нечего о них упоминать! Они всего лишь «советские люди». Вот и разберитесь! Все ясно! Что до меня, то я словно прозрел с того дня. Стал в первую очередь евреем, а уж потом «советским человеком»! И горжусь тем, что являюсь сыном пусть преследуемого и гонимого, но зато великого в уме, культуре и талантах еврейского народа!
Он вздохнул и глянул на свои наручные часы. Схватил со стола свою шинель и фуражку, торопливо оделся и - к Левину:
- До свидания! Жду вас завтра в прокуратуре. Прошу без опозданий. Честь имею. - Он козырнул и быстро вышел из кабинета.
Скрип половиц коридора под его ногами уже давно затих, а инженер Левин все еще напряженно глядел на дверь, за которой исчез Хусид.
Глядел, словно внезапно разбуженный визитом следователя, весьма заинтересованный «случаем в городе Липске», и решал задачу о себе:
- Кто же я раньше: «еврей» или «советский человек»?